По отношению к русскому классицизму в нашем литературном сознании существует твердо укоренившееся предубеждение. Классицизм понимают как особую форму насилия над художеством, как принудительные правила для писателя, как систему затверженных законов и общепризнанных образцов. Классицизм чужд интересам личности и даже самой идее личности, он полностью подчиняет частное общему, особенное видовому, личность целому. Более того, когда мы обращаемся к классицизму, то нас заранее предупреждают, что к нему нельзя применять общеэстетические мерки, взятые из практики литературного движения XVIII— XIX вв. Тем самым даже те, кто не считает классицизм капризным зигзагом русского литературного развития или историческим недоразумением, молчаливо признают, что классицизм можно мерить только его же собственной эстетической шкалой ценностей, ни в коем случае не допуская сопоставления ни с тем, что ему предшествовало, ни, особенно, с тем, что пришло ему на смену. Принцип исторического исследования при такой его постановке оборачивается антиисторизмом, так как у классицизма заранее отнимается какая-либо пригодность к эстетическому сопоставлению с другими, действительно более высокими и значительными эпохами художественного развития.
